Эти ужины продолжались приблизительно в течение года. Именно тогда газета «Сьекль» стала публиковать «Трех мушкетеров».

Вы помните, какой успех имел этот роман. Едва я его закончил, как директор «Амбигю» попросил меня сделать из него драму. Поскольку роман состоял из двух совершенно разных частей, я обратился к директору с просьбой указать, какая ему более подходит.

Он выбрал вторую.

Драма пользовалась не меньшим, чем роман, успехом.

На представлении присутствовал господин герцог де Монпансье. Между предпоследней и последней картиной он пригласил меня в свою ложу. Cлева от зрителей располагалась авансцена.

Хотя пьеса была поставлена с большим старанием, она не смогла достичь того уровня, на который ее поднял «Исторический театр» с самого первого спектакля.

Герцог посетовал, что я отдал в такой маленький театр пьесу, для которой, сказал он, и Парижская опера не покажется достаточно большой, и спросил, почему я выбрал «Амбигю».

Я ответил, что залы, в которых идут наши представления, выбираем не мы, что директоры просят у нас произведения, а мы даем им то, о чем они просят.
— Но, — добавил я, — если, например, ваша светлость захочет предоставить мне привилегию, я прикажу построить зал и покажу, как следует ставить театральное произведение.
Хорошо, — сказал он, — не хочу, чтобы такая идея пропала зря. Приложу все усилия, чтобы ваше желание сбылось. Я покачал головой.
— Почему же? — спросил герцог.
— О! Я не говорю, что ваша светлость не сделает все от него зависящее. Но король не позволит предоставить мне эту привилегию.
— Но почему?
— Да потому, что он считает меня демагогом в литературе и в политике.
— Это зависит не от короля, а от господина Дюшателя. На первом же придворном балу я дважды приглашу госпожу Дюшатель на танец и все с ней обговорю.

И тут звонок возвестил о начале последней картины.

— Милостивый государь, — сказал я герцогу. — Я поручаю своему другу Паскье напоминать вашей светлости обо мне.

Я откланялся, вышел из ложи и сразу же открыл дверь, чтобы крикнуть: «REMEMBER!»

— Да! Да! Да! — воскликнул герцог. — Я буду помнить о вас, не беспокойтесь.

После того как под опускаемый занавес объявили имя автора, Паскье вошел в мою ложу и сказал:

— Ваши дела обстоят просто замечательно. Принц загорелся вашей идеей, а когда он чего-либо захочет, то всегда добивается своего.

Через две-три недели я получил письмо от господина Дюшателя, приглашавшего меня прийти в министерство.

Мы более получаса обсуждали мой проект в том виде, в каком я его понимал. Я видел, что господин Дюшатель не понимает его вовсе, и понял, что, если господин герцог де Монпансье одержит успех, ему придется противостоять далеко не одному злопыхателю.

Я не мог, да и не хотел быть директором.

Постановкой «Трех мушкетеров» в «Амбигю» занимался господин Ос-тейн. Он показался мне большим знатоком театрального дела, и я наметил его кандидатуру на пост директора.

Однажды я получил небольшую записку от герцога де Монпансье. В ней говорилось, что мне оказана привилегия. Я тут же отправился к господину Дюшателю, чтобы поблагодарить его. Насмешливым тоном он спросил, где мы собираемся строить наш театр.

Я ответил — и это было правдой, — что купил отель «Фулон» на определенных условиях за шестьсот тысяч франков и заплатил сорок тысяч франков задатка.

Он спросил, где мы будем брать деньги для строительства.

Я ответил, что мы их уже нашли, и назвал имя банкира, у которого мы сделали вклад на сумму почти в полтора миллиона франков.
— Тогда, — сказал господин Дюшатель, — надо приступать к работам. Когда?
— Завтра, сударь.
— И когда мы будем иметь удовольствие видеть вашу первую пьесу?
— По всей вероятности, через год, считая с этого дня.
— А как будет называться эта пьеса?
— «Королева Марго».

Самое интересное заключается в том, что события развивались точно так, как я и предсказывал. Через год отель «Фулон», разрушенный и вновь построенный как театр, распахнул свои двери перед публикой день в день и в точно указанный час.

Все знали, что я держу слово, что успехи «Исторического театра» не могли затмить самые громкие успехи того времени и что постановка моих пьес не заставила забыть о других постановках, однако порой имела преимущества даже перед спектаклями в Парижской опере.

Александр ДЮМА Из Предисловия к «Большому Кулинарному Словарю» (последнее сочинение Дюма)

На протяжении полутора лет я, физически ослабевший, но не сломленный морально, был вынужден испрашивать у мимолетных мгновений отдыха, у нескольких глотков морского воздуха сил, которых мне так недоставало.

Полтора года тому назад я посетил Фекан, год тому назад — Гавр, полгода — Мезон-Лафит. Наконец, я приехал в Росков, где собирался закончить произведение, которое надеялся написать только на основе воспоминаний, но которое на самом деле стало результатом упорных поисков и утомительной работы.

Почему я выбрал Росков, далеко уходящую в море оконечность Финистера?

Потому что я надеялся найти там одновременно и одиночество, и дешевизну, и спокойствие.

Впрочем, если быть точным, я ехал не в Росков: я ехал куда глаза глядят. Мне сказали, что в этом краю Бретани я найду очаровательные укромные уголки и деревья, растущие даже по кромке моря.

Сначала я остановился в Сен-Брие. Но поскольку Сен-Брие мне не покипел, я нанял повозку и принялся искать небольшую бухточку, из числа тех, которые мне были столь щедро обещаны, но которых я до сих пор так и не видел.

К концу дня, проделав зигзагами семь-восемь лье, мы приехали в небольшую деревушку под названием Биник в тот самый час, когда начался прилив. Это совпадение, которое мы расценили как знак вежливости, нам настолько понравилось, что мы тут же спросили, нельзя ли снять дом с видом на море. Крестьяне посовещались и единодушно показали нам на дом Никола Люка, расположенный на самом высоком краю деревни. Это было довольно далеко от моря, что немного смутило меня. Однако из окон открывался такой чудный вид, что я сразу же забыл о прочих недостатках.

Когда мы взбирались на холм, мы встретили самого хозяина дома и разговорились с ним. Дом вполне подходил нам: четыре спальни, гостиная, столовая, кухня.

Мы продолжали подниматься. Но едва нам осталось сделать буквально сто шагов, когда я вдруг решил спросить:
— Предположим, дом нам подойдет. Сможем ли мы сразу его занять и распорядиться принести наши вещи?
— Ой! — ответил Никола Люк. — Я забыл вам сказать, что он сдается только в следующем году на день святого Михаила.

Я посмотрел на Никола Люка, пытаясь понять, с каким намерением он это сказал. Однако вынужден признать, что наш славный малый был настолько наивен, что нам не оставалось ничего другого, как рассмеяться. Только смех ведь бывает разным.

Мы приказали повернуть повозку и, не говоря ни слова, примчались в Сен-Брие. Затем сели в дилижанс с криком: «В Морле!» Через четыре часа, когда уже совсем стемнело, мы прибыли на место.
— Куда отвезти господина и его сопровождающих? — спросил возница.
— В лучшую гостиницу города.

Александр ДЮМА Из Предисловия к «Большому Кулинарному Словарю» (последнее сочинение Дюма)

Дорога из Морле в Росков представляет собой вереницу высоких холмов. Мы постоянно то поднимались, то опускались. Эти подъемы и спуски были столь стремительными, что на подъемах приходилось идти пешком, а на спусках — подкладывать тормозной башмак. Окружающий пейзаж был прелестным, если только относиться к нему непредвзято: нам попадались утесники, мастиковые деревья и время от времени огромные измученные вязы, которые извиваются, безуспешно пытаясь взвиться в небо.

Наконец мы увидели три колокольни Сен-Поля и почти одновременно, справа от нас, море.

Одна из трех колоколен, а именно колокольня коллегиальной церкви, была просто изумительной: посредине у нее есть утолщение, сделанное с изяществом китайской безделушки.

Из Сен-Поля в Росков ведет гладкая, словно бильярдное полотно, дорога, хотя около самого Роскова есть весьма заметный спуск. От Роскова до Сен-Поля равнина засажена луком и артишоками, которые Росков вот уже много десятилетий подряд продает Англии.

Мы въехали в Росков, миновав своего рода лес. Это собственность мэра края. В саду мэра растет феноменальная смоковница. В тени этого дерева могут укрыться сто пятьдесят человек. Пятьдесят гранитных столбов поддерживают ветви смоковницы.

Поскольку мы не знали, где для нас снял дом господин Корбьер, мы сразу же отправились к нему.

Он был дома. Едва заметив нас, он выбежал навстречу.

В свои семьдесят четыре года господин Корбьер казался по сравнению со мной молодым человеком. Я совершенно не узнал его, он же, напротив, узнал меня сразу. Господин Корбьер не захотел садиться к нам и не разрешил нам выйти из повозки. Он пешком сопровождал нас, идя таким же твердым, как и двадцать пять лет тому назад, шагом.

Наконец мы прибыли к почтенному Мироне, булочнику, жившему на улице без названия. Впрочем, здесь имелись только две улицы, одна из которых называлась Перль, и поэтому не было необходимости придумывать название второй улице.

Наш дом, действительно, находился в тридцати шагах от моря, однако разросшийся сад, как смоковница мэра, служил великолепным занавесом, скрывавшим от нас морской простор. Поэтому вода казалась нам величиной с игрушечное зеркало.

Господин Мироне согласился уступить нам пять комнат и кухню за сто пятьдесят франков в месяц. Комнаты не отличались красотой, были довольно неопрятными, и ни из одного окна нельзя было увидеть море. Однако мы настолько устали искать, ничего не находя, что я вытащил из кармана семь с половиной луидоров и с облегчением крикнул:
— Несите багаж.

Александр ДЮМА Из Предисловия к «Большому Кулинарному Словарю» (последнее сочинение Дюма)

Я остался в одиночестве, ожидая, что навестить меня придет господин Корбьер.

Действительно, он пришел около восьми часов.

Как я уже говорил, между мной и морем находились сад, дом и еще один сад. Господин Корбьер пришел, чтобы от имени господина Баго, владельца второго сада, столь же прекрасного, зеленого и цветущего, как и первый, предложить мне пользоваться им для отдыха и даже для работы.

Я с радостью согласился, пообещав на следующий день нанести визит этому достойному человеку, предоставившему в мое распоряжение тень, солнце и цветы.

Однако господин Корбьер сказал, чтобы я упростил задачу как для себя, так и для него, и шел прямо в сад господина Баго. Хозяин вскоре присоединится ко мне, поскольку его дом, в котором сейчас проходил ремонт, находился в полнейшем беспорядке.

Я пообещал точно следовать данным мне инструкциям.

На следующий день, когда я направлялся из спальни в рабочий кабинет, я встретил поджидавшую меня Мари.
— Боже мой, сударь, что мы будем со всем этим делать?
— С чем?
— Да с тем, что принесли для вас. Пройдите на кухню, она превратилась в рыбный рынок.

Я спустился и, действительно, увидел двух макрелей, одного морского языка, одного омара и ската, огромного, словно зонтик.
— А что говорили люди, которые все это вам принесли?
— Одно и то же, сударь. Они говорили, что дали себе слово. Они говорили, что вчера узнали, что вы чуть было не умерли с голоду, а поскольку они не хотели, чтобы подобное несчастье случилось с вами в Роскове, то каждый принес то, что смог раздобыть.
— Сегодня вы приготовите ската с черным маслом [сливочное масло, перекаленное до черного цвета, чаще затем смешанное с пряными травами], а морского языка — с пряными травами. Но завтра ничего не примите, не узнав имени человека, который принесет что-либо.
— Но, сударь, если все откажутся называть свое имя?
— Тогда вы просто ничего не возьмете. Мари принялась готовить нам обед.

Между тем около ворот остановилась двуколка господина Корбьера. В ней сидела его кухарка, отправлявшаяся в Сен-Поль.

Мари отказалась сопровождать ее, сказав, что еды нам хватит на недели). Воспользовавшись случаем, я попросил кухарку господина Корбьера купить нам пот-о-фё и пару кур.

Между девятью и десятью часами пришел господин Корбьер и открыл мне все секреты кухни. Ската прислал мой верный Робино; омара — господин Друе, французский скульптор, отдыхающий в Роскове; морского языка — художник по имени Буке, который шесть летних месяцев живет в Роскове, а шесть зимних — в Париже; две макрели — морской комиссар.

Я тут же написал каждому из них и попросил отнести письма.

Еще часы не пробили и пяти, как все они пришли ко мне с визитом. Так я познакомился со своими поставщиками.

Все мужчины, независимо от занимаемого положения, начиная с Робино, моего брадобрея, и заканчивая комиссаром морского министерства, пыли страстными рыбаками. Во время большого прилива рыбалка бывала особо удачной. Сейчас как раз наступила пора большого прилива, и рыба сама шла в сети.

Александр ДЮМА Из Предисловия к «Большому Кулинарному Словарю» (последнее сочинение Дюма)

В этом краю, испытывавшем при моем приезде недостаток во всем, казалось, назначили свидание самые восхитительные деликатесы: цыплята, вскормленные на зерне, несоленое масло, самая изысканная рыба, фиги, сравнимые с фигами Марселя и Неаполя.

Полагаю, что однажды нам подали пулярку из Манса и шартрский паштет.

В этом стремлении угодить мне было нечто, заставляющее мои глаза наги и пяться слезами: маленькие детали, которые замечаем только мы, художники.

В Роскове жила несчастная бездомная собака, которую подкармливали все добрые сердца. Каждый год один из приезжающих сюда купальщиков брал ее под свое покровительство и предоставлял дом и стол.

Собаку звали Бобино.

В тот милосердный 1869 год покровителем Бобино стал Друе. Пока Друе находился у меня, Бобино жил своей обычной жизнью и питался на улице Перль в доме Друе.

Но затем возникли трудности с ночлегом: три или даже четыре собаки, заявив о своем праве «таршинства, стали считать себя полновластными хозяевами.

Когда Друе приходил ко мне обедать, жизнь Бобино омрачалась сомнениями: следует ли ему ходить есть туда, куда ходит Друе? Не возникнут ли с обедом такие же трудности, как с ночлегом?

Бобино переполняло унижение. Во-первых, он был бедным, о чем ему постоянно напоминали блюда без продолжения и возобновления. Во-вторых, он не был красивым, о чем ему подсказывал здравый ум.

Тем не менее он находил одно утешение: уже неоднократно он приходил ко мне обедать вместе с Друе и каждый раз ему оказывали хороший прием.

Когда Друе пришел в первый раз, Бобино остановился около порога. А поскольку Друе не осмелился позвать пса с собой, тот так и остался там, тем более что кухарка, не питающая симпатии к кому-либо, привела Бобино в ужас. Однако после моего приглашения Друе позвал Бобино, который тут же проскользнул под стол и не шевелился, словно превратился в набитое соломой чучело.

Подобное поведение вызвало восхищение и принесло свои плоды. Все отдали ему остатки супа, куриные кости, хлеб, пропитанный соусом. Одним словом, Бобино знатно пообедал.

На следующий день он решил не дожидаться Друе. Он пришел первым, сел на самое заметное место и уставился на мои окна. Стоило мне только показаться, как он начинал хвостом подметать улицу.

Однако все мои приглашения зайти в дом не увенчались успехом. Каждый раз, когда я его звал, Бобино смотрел на улицу Перль и, не видя Друе, своего настоящего вводителя, качал головой, словно говоря: «Я порядочный пес. Я владею светскими манерами и приду к вам тогда, когда меня введет лицо, которое пригласило меня сюда первый раз».

Действительно, вплоть до моего отъезда из Роскова Бобино всегда приходил на четверть часа раньше Друе, но никогда не входил в дом, не дождавшись его.

Другим моим другом, одним из самых неприметных, но не из бесполезных, был брадобрей Робино, тот самый, кто в первый день отправился ночью на рыбалку, чтобы накормить меня днем.

После того как он целый месяц брил меня, я спросил, сколько должен ему.

Не знаю, интересно ли вам, друг мой, но в Париже я плачу своему брадобрею пятнадцать франков в месяц.
— Сударь, — ответил Робино, дрожа от волнения, поскольку понимал, что от этого важного вопроса зависит его жизнь, а я знал, что славный малый не был богатым, — сударь, я не устанавливаю цену. Каждый мне платит в меру своей щедрости: одни — двадцать су, другие — сорок су, а самые щедрые порой дают три франка.
— Теперь, — спросил я, — скажите, сколько я вам должен за ваши ночные рыбалки?
— О, сударь! — сказал мне Робино. — Не надо меня оскорблять, предлагая деньги за те три жалкие рыбы, которые я вам принес.
— Ладно, мой дорогой Робино. Я понимаю, что вы очень деликатный человек. Но только вы должны мне позволить относиться к вам так, как я отношусь к своему парижскому брадобрею, и заплатить вам за месяц пятнадцать франков.

И я положил на стол три монеты по пять франков так, чтобы Робино мог до них дотянуться.

Однако Робино вскочил и отпрянул от стола.
— О, нет! Нет, сударь! — воскликнул он. — Я никогда не соглашусь на такую цену. Подумайте, ведь я простой деревенский брадобрей.
— Мой дорогой Робино, я провожу различия только между брадобреями, которые наносят мне порезы при бритье, и теми, которые этого не делают. Вы ни разу не порезали меня, и я отношу вас к брадобреям высшего разряда. Возьмите пятнадцать франков, и давайте начнем наш второй месяц.
— Сударь, извольте немного подождать. У меня так дрожат руки, что сейчас я просто не могу заняться вашей бородой.

И Робино выскользнул из комнаты.

Через восемь дней я уезжал в Париж. Это был совершенно неожиданный отъезд. Каждый старался засвидетельствовать мне знаки дружбы: пес лизал мне руку. Робино плакал навзрыд.

Ах! Если бы я был богат, мой бедный Робино, я бы прислал вам пару золотых бритв.

Почему в этот момент я подумал о вас, дорогой Жанен? Почему я вас обаял всем сердцем?

Потому что существуют закаты солнца, напоминающие самые прекрасные рассветы.

Преданный вам,
                АЛЕКСАНДР ДЮМА.

Александр ДЮМА Из Предисловия к «Большому Кулинарному Словарю» (последнее сочинение Дюма)

ФЕВРАЛЬ

Этот месяц — крещендо [муз. термин - постепенное возрастание] своего предшественника, время карнавала, время пресыщения, или, если быть совсем точным, время ложного пресыщения. Богобоязненные верующие успокаивают себя тем, что чревоугодие, хотя и числится среди семи смертных грехов, все же почитается одним из самых легких. За эту разновидность невоздержанности церковь легче всего отпускает грехи: и не мудрено — ведь церковники знают толк в этом искушении.

Мясо с бойни и всевозможные колбасы доступны, как и в январе; дичь встречается реже, но и в ней нет недостатка. Подносы гнутся под тяжестью индеек с трюфелями, изысканными гусиными паштетами, которые спешат в столицу с севера и с юга, спешат в преддверии Великого поста. Нерак, Страсбург, Труа, Лион, Каор, Перигё состязаются в усердии и кипучей деятельности, дабы снабдить нас деликатесами. От Перигора до Парижа, повсюду, где ни проедешь, источают свой незабываемый дух трюфели.

Карнавал — время церемониала трапезы, роскошные яства соперничают друг с другом, предлагая себя в щедром изобилии во время торжественных обедов, для которых жалким предлогом служат свадьбы, играемые накануне поста; именно с них и начинается пресыщение, не оставляющее секунды даже для вздоха.

Приближаются, приближаются постные дни, а слава домашней птицы достигает своего апогея — вот дни ее триумфа. Работяга, едва сводящий концы с концами, скромный рантье и богатый финансист, каждый старается «приобщиться» к пернатым; и это соперничество так взвинчивает цены на домашнюю птицу, что даже она сама удивляется.

Александр ДЮМА Из Предисловия к «Большому Кулинарному Словарю» (последнее сочинение Дюма)

ИЮНЬ

С каждым шагом, приближающим нас к лету, круг наших гастрономических радостей все более сужается; хотя именно в это время мы можем порадовать себя овощными яствами, разнообразие которых будет непрестанно расти. Возможно, надо быть терпеливым и следовать зову природы, однако каждый цивилизованный желудок почему-то остается глух к нему. В это овощное время свежее мясо с бойни по-прежнему составляет основу стола, хотя быки уже не столь хороши. И не забудьте: июнь дарит нам молоденьких кур, свежих фазанов, индюшек, утят из Руана и голубей.

ИЮЛЬ

В этом месяце для гурманов наступает время испытаний и наказанья; их мало радуют огороды, полные овощей, и фруктовые сады, все богатство которых воспринимается лишь как средство для утоления голода, как возможность положить что-либо «на зуб». Единственное, что поддерживает любителей обильной трапезы, — это вид подрастающих крольчат, молодых куропаток, зайчат и другой мясистой дичи.

Не оставляет их равнодушными и удивительная нежность телят из Понтуаза, а перепела и перепелята порой могут напомнить о радости иных сезонов.

АВГУСТ

Все тоскуют по хорошему столу; изобилие на полях, столики Парижа перевернуты, а тараканы на диете. Но любители вкусно поесть уже могут поживиться и в этом месяце: отведать паштет из крольчонка с арманьяком, молодую зайчатину по-швейцарски, по-царски и т. д., маленьких куропаток в пироге, а также молодых диких голубей. Это советы гурманов, но я протестую против такой поспешности, я осуждаю это детоубийство и предпочитаю другие блюда.

Александр ДЮМА Из Предисловия к «Большому Кулинарному Словарю» (последнее сочинение Дюма)

ДЕКАБРЬ

Этот месяц, несомненно, не уступит ни в чем как своему предшественнику, так и своему преемнику. Он зарекомендовал себя как пора изысканных матлотов. Своими непревзойденными матлотами славится «Рапе»; вам просто необходимо зайти в этот кабачок, где — вот редкость! — рядовой повар превзошел в умении готовить сие блюдо самых прославленных мэтров кулинарии.

Свежее мясо с бойни, дичь, рыба и домашняя птица в декабре так же хороши, как и в последующие два месяца. Но конец года и обязательства, которые он накладывает, приводят к тому, что собрания гурманов еще редки. Пока следует только готовиться к предстоящим роскошным пиршествам и, прежде всего, открыть наши сердца навстречу радушным хозяевам.

Было бы истинным преступлением, оскорблением гурманству не отнестись с чувством и симпатией к славным людям, щедро дарящим нам восхитительную еду и свои самые изысканные вина.

Итак, мы подошли к концу кулинарного года, очертив его основные этапы. Но, скажете вы, мы не поговорили ни о десертах, ни о кремах, ни о выпечке. Мы сделали это с особым умыслом, проявляя заботу прежде всего об истинных гурманах. О да! Для настоящих любителей вкусно поесть десерты — всего лишь безделица, баловство лакомок-сластен. Оставим их дамам! Долгожданный обед заканчивается для настоящего гурмана после подачи жаркого. Даже солидное антреме не воспринимается им всерьез, а уж все остальное он и вовсе почитает излишним. На десерт такие люди могут отведать сыра и каштанов для возбуждения жажды.

Александр ДЮМА Из Предисловия к «Большому Кулинарному Словарю» (последнее сочинение Дюма)

И еще раз к читателю
Когда я принял решение написать сей труд, работа над которым стала бы для меня, если так можно выразиться, отдохновением, венцом всего моего литературного творчества, нашедшего выражение в четырех или пяти сотнях томов, клянусь, я почувствовал некоторое смущение, вызванное не столько собственно содержанием будущего произведения, сколько формой, в которою его следует облечь.

Ведь за какую манеру изложения я ни возьмусь, от меня будут ожидать большего, чем я смогу предложить. Если я создам книгу фантазии и полета мысли, подобную «Физиологии вкуса» Брийя-Саварена, то профессионалы, повара и кулинары не придадут ей абсолютно никакого значения.

Если я подарю читателю практичную книгу, такую как «Кухня буржуа», многие заметят: незачем говорить Мишле, что он наиболее ловкий сочинитель драм, который только существовал со времен Шекспира, а Урлиаку, что он не только обладал истинно французскими, но и истинно гасконским духом, чтобы узнать из книги в 800 страниц, что кролик любит, когда с него сдирают шкуру живьем, а заяц предпочитает подождать.

Это не моя цель: я хочу, чтобы мою книгу читали светские люди и профессионалы следовали ее советам. Еще в начале века Гримо де ла Рейньер с некоторым успехом опубликовал «Альманах гурмана», но все же это был обычный труд по гастрономии, но не сборник кулинарных рецептов.

И, конечно же, меня, неутомимого путешественника, пересекшего Италию и Испанию — страны, где едят плохо, а также Кавказ и Африку — страны, где не едят вовсе, особо прельщает возможность указать все мыслимые способы питаться лучше там, где едят плохо, и есть хоть как-нибудь, где вовсе не едят. Естественно, чтобы добиться результата, необходимо самому быть истинным знатоком.

После долгих дебатов с самим собой я принял окончательное решение.

Взять из классической литературы по кулинарии, заслужившей всенародное признание, например, из авторских словарей, из «Воспоминаний мадам де Креки», из «Искусства кулинарии» последнего практика Бовилье, из папаши Дюрана из Нима, из распорядительств празднеств времен Людовика XTV и Людовика XV, все кулинарные рецепты блюд, получивших почетное право украшать лучшие столы Франции. Заимствовать у Карема, этого апостола гастрономов, то, что разрешат мне взять господа Гарнье, его издатели; пересмотреть возвышенные записи маркиза де Кюсси и позволить себе использовать его лучшие находки; перечитать Элеазара Блаза и присоединить его увлечения к моим, постараться выдумать что-нибудь новое о приготовлении перепелов и садовой овсянки; добавить ко всему этому никому не известные рецепты, собранные во всех уголках мира, приправить эту кухню забавными анекдотами и историями о таинствах кулинарии различных народов и о самих народах; дать подробное описание всевозможных животных и съедобных растений, какие только можно себе представить.

И тогда моя книга своим научным подходом, что будет в ней содержаться, не приведет в ужас профессионалов-практиков и, возможно, удостоится прочтения серьезными мужами, и даже изящные дамы не побоятся утомить свои пальчики, перелистывая страницы, одни из которых будут обязаны своим появлением г-ну де Мэстру, а другие Стерну.

Единожды решив, я, что вполне естественно, начинаю с буквы А.

P.S. Не забудем сказать, справедливости ради, что по поводу некоторых рецептов мы консультировались с крупнейшими рестораторами Парижа, а также провинций, среди них повара из кафе «Англе», а также Вердье, Бребан, Маньи, Фрер-Провансо, Паскаль, Гриньон, Петере, Вефур, Вери и, прежде всего, мой старый дружище Вюйемо.

Везде, где они в доброте своей оказали нам помощь, вы найдете их имена: и здесь мы выражаем нашу благодарность.

         АЛЕКСАНДР ДЮМА.